Илья Глазунов и его живопись

Солоухин В.А.

Трудно даже представить себе то впечатление, которое производила она на всех! Тогда она производила прямо ошеломляющее действие и одних привела в искреннее негодование, других – в полное недоумение и, наконец, третьих – в глубокий и нескрываемый восторг! Так свидетельствовали современники и очевидцы о впечатлении, которое произвела впервые показанная публике картина Нестерова «Пустынник».

Недоумение, негодование и восторг… Когда я ищу похожий пример в современной живописи, стараюсь представить себе художника с похожей зрительской реакцией на его искусство, я вспоминаю в первую очередь искусство Ильи Глазунова.

Вместе с тем, я давно стараюсь разобраться, что же именно в его искусстве порождает противоречивую реакцию, чем недовольны одни, чем восхищаются другие, что приводит в недоумение третьих и что является характерным и важным для самого художника. Выход монографии об Илье Глазунове – хороший повод для разговоров.

Успех его выставок назывался почему-то всегда шумом вокруг его выставок. Оговорюсь заранее, что я в живописи не специалист, а только зритель. Трудно возражать не специалисту, когда говорят ему, что у такого-то художника хромает рисунок, этот художник – неважный композитор, а третий художник не умеет пользоваться живописной плоскостью.

Но все же какое-то восприятие живописи доступно мне. Я должен вспомнить теперь самое первое впечатление от более чем десятилетней давности встречи с Глазуновым, то есть с его картинами.

Что я тогда увидел? Прежде всего нечто совершенно не похожее на то, что привыкли видеть обычно на выставках того времени. Однако, это не похоже, это выделение из ряда вон шло не за счет экстравагантности, выкрутасов, расщепления формы, но естественно за счет непохожести как таковой, за счет яркой, бьющей в глаза индивидуальности. Она бросалась в глаза всем, но расценили ее все по-разному.

«Желание произвести впечатление». «Стремление к сенсации». «Из молодых, да ранний». «Выскочка». «Спекуляция».

Но какой же художник не стремится произвести впечатление? Только не всегда получается. И чем же он виноват, если его картины не спокойное и ровное, а ошеломляющее впечатление, будоражат умы, порождают споры. И разве мало примеров в истории живописи, литературы, а равно и науки, когда талантливые люди производили сенсации? Если на то пошло, каждая большая судьба в искусстве начинается именно с сенсации. Приход в искусство нового необыкновенного художника является сенсацией по самой своей сути.

Начинаются разговоры. «Он торопится». «Он недостаточно прорабатывает свои картины». «Он небрежен». «Ему не столько важно «как», сколько важно «что». Но разве нечасто в практике живописи впечатление производится внешней стороной формы. Когда художник либо не знает, что ему сказать, либо мелок и вынуждает пустоту содержания восполнять формальным трюкачеством?

За небрежность же, боюсь, принимается феноменальная работоспособность Ильи Глазунова. Из двух не очень продолжительных поездок во Вьетнам и Лаос он вернулся со 150 работами, которые одни могли бы составить целого, при том большого художника. За месячное пребывание на строительстве Нурекской ГЭС он написал больше, чем на эту же тему написали все художники соседних среднеазиатских республик.

Труднее всего мне судить о «непроработанности» картин. Техника есть техника. Но если картина вторгается в меня своей идеей, организует мое сознание, то есть если она по существу достигает своей главной конечной и единственной цели, то за счет чего она этого достигает? За счет небрежности? Не легче ли предположить, что за счет художественной выразительности, то есть за счет мастерства ее автора?

Если же и есть в этих разговорах несколько процентов правды, то она, эта правда, обусловливается следующим: художник так много хочет успеть сказать, желание сказать столь велико, что все работы и вся жизнь приобретают несколько лихорадочный, рваный ритм.

В конце концов, Лермонтов в массе своих стихотворений и особенно поэм гораздо «небрежнее» Бенедиктова, Мея, Майкова и многих, многих поэтов, но он пронзителен и чарующ, а лучшие образцы его творчества чеканны и безупречны.

Продолжаются разговоры: «в некоторых картинах Глазунов очень походит на кого-либо на своих великих предшественников, угадывается влияние то Нестерова, то Рериха, то древних иконописных традиций».

Вступая в спор, открываю том Александра Блока. Читаю одно стихотворение и угадываю влияние Некрасова (ну, скажем «под насыпью, во рву некошенном»), в другом стихотворении слышится интонация Пушкина, даже Полонский влиял на блоковские стихи. Но в целом, это Александр Блок, яркий, единственный, ни на кого не похожий.

Или разве стихотворение Лермонтова «Скажи-ка мне, ветка Палестины: где ты росла, где ты цвела!» возникла бы на свете, если бы не было пушкинского стихотворения «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я?» Сравните на досуге эти два стихотворения, и вы увидите их родство. Но все же стихотворения Лермонтова окрашены в такие «лермонтовские», а стихотворения Пушкина в такие «пушкинские» тона, что мы имеем право говорить о двух равновеликих и равно прекрасных образцах русской лирики.

Продолжая спор, если в большом зале будет выставлено много разных картин, и среди них окажется только одна (любая) картина Ильи Глазунова отличим мы ее или не отличим?

Все самые яростные спорщики отвечают, что отличим. Непременно. Всегда. Так что же это такое… Многоликость или свое лицо? Очевидно. Свое лицо.

Тематически Глазунов очень широк. Уже упоминавшийся Вьетнам с Лаосом, Нурек, современный город, лирика, родная история, пейзажи, портреты современников, Достоевский (целый ряд картин и рисунков, которые вместе составляют целую поэму о Достоевском), иллюстрации русской классики: Некрасов, Блок, Мельников-Печерский, А. К. Толстой, Лермонтов, Куприн…

При такой широте, при таком разнообразии тем, чем же объясняется некое единство всего творчества, благодаря которому мы и можем всегда отличить работу Глазунова от других работ? В манере, в почерке ли тут дело, в технических приемах, в своеобразии рисунка и живописного колорита? Если да , но не только. Главное дело – в своеобразии и цельности его восприятия мира, в его внутреннем философском идейном порыве, коли можно назвать порывом теперь уже почти двадцатилетний упорнейший труд.

Я, конечно, не умею писать о живописи так, как пишут о ней искусствоведы (все цитаты из монографий И. Языковой «Илья Глазунов», «Изобразительное искусство», Москва, 1972 год).

«…Над изумленными людьми распростер крылья древний русский Икар. В глазах Икара будто отражается звенящая синь неба. Пламенеющий факел его одежды говорит как цвет подвига. Этот контраст яркой красной одежды и холодного фона подчеркивает героическое звучание основной темы картины».

«Если Пимен – воплощение мудрого смирения, душевного равновесия человека, осознавшего свой долг правдивого описателя исторических событий, то лицо будущего самозванца отражает бесовскую гордыню, желание любой ценой, хотя бы преступлением, вписать свое имя в книгу бытия государства Российского».

«Мрачная вереница казенных домов, отражающаяся в холодных водах канала, пустынность улиц с одинокими съежившимися фигурками, промозглая сырость булыжной мостовой, стихия осеннего неба – весь этот типично петербургский пейзаж одухотворен внутренней жизнью героев Достоевского».

«Гоголь в пути. Его взору открывается грустный пейзаж. В коляске, движение которой художник дает почувствовать позой писателя, – случайно оказавшаяся там крестьянская девочка. Остро схваченный образ Гоголя, мучимого безысходной думой о судьбах России, контрастирует с восторженным детским лицом».

«Господин Великий Новгород… Вытянутое по горизонтали, это полотно строго и монументально. На зеленом округлом холме одиноко высится по-былинному могучий Георгиевский собор древнего Юрьева монастыря. Слева голова молодой женщины в синем узорчатом платке. Задумчиво, спокойно ее лицо. Только борение синих туч, низко несущихся над землей, напоминает о бурном кипении ставшей историей жизни, безмолвным свидетелем которой был этот древний памятник».

«Образ страны героического, несгибаемого народа, народа, верящего в свои силы, в свою победу, встает из работ вьетнамского цикла… Серия вьетнамских портретов – это калейдоскоп образов, отличающихся яркой индивидуальностью».

«Глазунов принадлежит к тем советским художникам, поиск которых направлен в сферу эмоционально-философского осмысления жизни… Ему глубоко чужды тенденции дегуманизации образов, нарочитой деформации предметов…Чуждое абстрактному формотворчеству искусство Глазунова впечатляет неожиданностью творческого замысла, где слиты воедино мысль и чувство».

Не претендуя на искусствоведческие формулировки, добавлю от себя, что основное, по-моему, в творчестве Глазунова – это одухотворенность его картин, его кисти. Он идет не от мазка к смыслу, к идее, а от смысла к мазку.

Невозможно представить, чтобы Глазунов написал просто пейзаж, просто городской мотив, просто лицо. Он пишет только то, что помогает ему выразить уже живущее в его сознании и ждущее своего часа. Вот почему все его работы, даже портреты самых разных людей – от Сикейроса и Феллини до Ксении Некрасовой и рязанской доярки – освещены отблеском того единственного огня, который горит в душе, направляя течение мысли, и который можно назвать главным смыслом жизни.

Как писателю мне гораздо легче судить о мастерстве работ, являющихся иллюстрациями к произведениям русской классики. В этой области Глазунов работает особенно много и плодотворно. Уже перечислялись имена классиков, новые издания которых украшены иллюстрациями этого художника. Достоевский в творчестве Глазунова стоит особняком. Это не иллюстрации в строгом смысле слова, но как бы одно цельное произведение (поэма, сюита), которое, может быть, еще будет продолжено. Но и там, где иллюстрации – просто иллюстрации, Глазунов удивляет своим неожиданным прочтением текста. Сила его работ этого плана заключается в том, что они соответствуют не только духу данного иллюстрируемого произведения, но всегда и обязательно духу данного писателя в целом. Иллюстрация становится истинным дополнением к тексту, неотделимым от него. Например, трудно представить себе теперь Мельникова-Печерского без иллюстраций Ильи Глазунова. Представать, конечно, можно, но любой томик как бы обеднеет, утратив долю своего очарования.

Творческое произведение художника иногда совпадает с его жизненным поведением, иногда расходится с ним. Человек скромный и даже тихий в жизни может быть неистовым за рабочим столом. У Глазунова оба эти поведения слиты в одно. Некогда в шутливой анкете, отвечая на вопрос «Предпочтительный образ жизни?», Глазунов написал «вихрь служения».

Это служение есть служение родному искусству.